Бекеш, или Ода Ереси
Баллада 1555 года
В башнях над Гродно мерцают неярко бойницы.
Еду, поводья ослабив, пепел топча и золу,
Еду по лобным местам, от темницы к темнице,
Еду навстречу рассвету сквозь непроглядную мглу.
Меч еще в ножнах пока… Ну-ка, стража, схватиться попробуй!
Простолюдин отступает, но жжёт его взгляд и корит.
Если бы знали они про мою неизбывную злобу,
Если бы знали про страсть, что в душе дворянина горит!
Матерь великая, Ересь! Пламя стопы твои лижет.
В сердце таящие ярость не знают (откуда им знать?),
Что я за них ненавижу, сильней, чем они, ненавижу —
Так одноглазая ярость слепой может путь указать.
Ересь, великая матерь великих народов,
Сын твой спасётся, отвергнув хамов торжественный хор,
Требовать казни не станет в толпе кровожадного сброда
И не подбросит невинно хвороста в Гусов костёр.
Даже под страшными пытками, в бедствия дни или мира,
Слыша угрозой наполненный мрачных столетий раскат,
Догмы всегда отвергала ты, не воспевала кумира,
Зная, что в гуле хвалебном — гниение, смерть и распад.
Тьмы и обмана князья, вы, продавшие честь за дукаты,
Смотрите вслед по-змеиному, прямо взглянуть не сумев.
Как вы меня ненавидите, дьявола адвокаты…
Только в презреньи своём я едва ли замечу ваш гнев.
Тьма обступает — черны все одежды, поступки и души,
Словно сквозь строй, мимо них по земле осквернённой иду,
Крик обречённого пыткам лживую проповедь глушит,
Басен о рае не слышит никто во вседневном аду.
Близкий, казалось бы, рай существует в пустых обещаньях,
Словно мираж, наваждение, радуга перед грозой,
И не догнать этот рай, сколько миль ни оставь за плечами,
Как на быстрейшем коне не догнать никому горизонт.
Столько держать тебя будут за неразумного зверя,
Сколько в святилищах их будешь ты слепо, как крот,
Ползать, пред каждым склоняясь, и каждому веря,
И покоряясь любому, мой белорусский народ.
Вашего Бога не знаю: рабам его рай предназначен,
И не страшусь его ада — выдумки вашей дрянной.
Тело с душой одинаково смертны. Душа моя, значит,
Всё совершит для бессмертия здесь — и угаснет со мной.
Рай ваш — на этой земле, а не в россказнях жалких и вздорных,
В жизни, творимой самими, в вашем уделе простом,
В праве на правды огонь, на священный огонь непокорный,
В праве не верить словам, сказанным даже Христом.
Племя моё богоносное вешали, жгли, распинали,
Гнали, рядили в шутов, резали дерзкий язык,
Только вот то ли забыли вы, то ли не знали:
Прав был всегда, несмотря ни на что, — еретик.
Искры костров ненасытных в глазах моих дерзких играют,
Ветром свободы далёкой едва не срывает берет,
Предупрежденьем, которое я до конца презираю,
Виселиц чёрных “покои” встают, обрамляя рассвет.
Бекеш, або Ода Ерасі
Балада 1555 году
Ў змроку, калі спалыхнуць над Гародняй байніцы,
Еду размерана, повад аддаўшы каню,
Еду паўз лобныя месцы, катоўні, цямніцы,
Еду паўз ночы цямноцце насустрач далёкаму дню.
Ляпае меч па баку — ну-тка, варта, хто возьме рукамі?
Злосныя позіркі світак ядуць мае вочы, як дым.
Ведаў бы хто з іх, што б'ецца пад гэтымі сабалямі!
Ведаў бы хто, што палае пад гэтым берэтам маім!
Ерась, вялікая маці, агонь ступакі твае ліжа.
Хлопы не ведаюць, ярасці варачы страшны напой,
Што я за іх ненавіджу, знішчальней за іх ненавіджу,
Бо й аднавокая ярасць пакажа дарогу сляпой.
Ерась, вялікая маці ўсіх народаў вялікіх,
Выратуй сына свайго, што не будзе быдлець спакваля,
Не падтрымае ў натоўпе аб дыбе звярыныя крыкі,
І не падкіне нявінна ў вогнішча Гуса галля.
Ведаю я за табою, што як бы ні катавалі,
Як бы цябе ні прыдушвалі змрочных стагоддзяў валы —
Не апявала ты статуй і догмы заўжды адмаўляла,
Знаючы цвёрда, што смерць, што гніццё у патоках хвалы.
Цемры князі і хлусні, што і праўдай і сонцам праклятыя,
Лёд вашых зрэнак змяіных павольна паўзе за спіной.
Як вы мяне ненавідзіце, д'яблавы адвакаты!
Так, што... нянавісць клякоча ля лытак пагарды маёй.
Я праязджаю праз чорныя мантыі, справы і душы,
Нібы праз строй, праязджаю праз імі прыдушаны край,
Крыкі людзей у катоўнях казань хлуслівую глушаць,
Пекла штодзённае глушыць размовы пра баечны рай.
Блізкі, здаецца, ды толькі не верце, што вам абяцаюць.
Ён міражом адплывае, вясёлкаю перад гразой.
І не нагнаць таго раю, павек не нагнаць таго раю,
Як на найлепшым кані не дагоніць ніхто гарызонт.
Веры адкідамі, смеццем будуць зваць цябе людзі,
Пакуль у капішчах іхніх будзеш паўзці, нібы крот,
Пакуль ты слухаць іх будзеш, і пакуль ты верыць ім будзеш,
І пакуль будзеш скарацца ім, мой беларускі народ,
Вашага бога не ведаю з раем рабоў і гаротных,
Пекла яго не баюся, бо ўсё гэта ваша багно,
Не клапачуся аб целе, ані аб душы бессмяротнай,
Тым бессмяротнай, што зробіць, каб потым пагаснуць са мной.
Тут пабудуйце свой рай. Бо ён у руках вашых чорных,
Ў людзях на гэтай зямлі, людзях, што робяць свой лёс,
Ў праве на праўду і слова, на свенты агонь непакорны,
Ў праве на веру не браць, нават як скажа Хрыстос.
Я з баганоснага племя, якое у турмы спускалі,
Шылі ў дурацкі каўпак, рэзалі дзёрзкі язык.
Але забылі вы тое, што колькі б вы нас ні цкавалі,
Рацыю меў, праз стагоддзі, заўжды — ерэтык.
Ветрык свабоды далёкай пяро на берэце ўзвівае,
Вогнішчаў полымя злое ў вачах маіх дзёрзкіх гарыць.
І паўстаюць папярэджаннем, якім да канца пагарджаю,
Шыбеніц чорных "пакоі" на фоне далёкай зары.
Демон
Ночью глухой, когда стынут светила бессильные
И умирает последнего ветра порыв,
Сел на окно человек, тьму навеяв могильную,
Крыльями мыши летучей все звезды закрыв.
Складывал и распрямлял вновь и вновь он крыла молчаливые,
Падала пыль расстояний межзвёздных пустых…
Были похожи крыла на поникшие косы оливы
Или комет потускневших, усталых хвосты.
— Кто ты? — спросил я его.
— А зачем хочешь знать ты об этом?
— Что ты?
— Звезда и цветок я. Погоня и бег.
— Где же ты был?
— Я не помню, забыл я планеты,
Где обжигал мои крылья огонь и окутывал снег.
— Что ты там видел?
— Слепых катаклизмов раскаты,
Нежность и зло, ураган, безмятежность полей…
Все это можно увидеть на этой проклятой,
Благословенной и солнечно-хмурой земле.
— Что тебе врезалось в память?
— Миры ледяные свободы,
Где небесспорным становится смысл самого бытия.
Около Альфы Центавра грибы водородные,
А в Магеллановом Облаке — жизни огонь видел я.
Антиземлёй там одну называют планету,
Чёрная бездна за нею, и в страшной предательской мгле
Там двойника твоего дожидается враг со стилетом
И с антипулей, дремлющей в антистволе.
— Но почему, демон мой, не собрал ты последние силы,
Чтоб со стихами приснились ему и любовь, и покой?
— Друг мой, когда-то тебя на земле этой тоже убили
Женщины слабой рукою, любимой рукой.
— Дух совершенный, тебе ведь все беды известны заранее,
Так пощади же меня, избавление мне уготовь —
Вырви, исторгни из сердца холодную горечь всезнания,
Дай мне надежду слепцов и невинных любовь.
Все ослепленья любви, все эльбрусы ее и голгофы,
Сердце, которое в пламени мук догорает, немея, —
Ты забери, забери вместе с этими строфами:
Всё понимают они, ничего изменить не умея.
Вспыхнул насмешкою взгляд под ночной грозной сенью:
— Просишь о чем? Погасить твой последний маяк?
Лжёшь для чего? Ты не хочешь, не хочешь спасенья:
Лучшею песней твоею сделалась мука твоя.
Смело во тьму посмотри, а мечты пусть проносятся мимо,
Грезя о вечной земле, дли страданье, пока хватит сил,
Ведь не погас еще мир, не черно еще небо от дыма
И твою гибель пока что чей-то клинок затаил.
Дэман
Позняю ноччу з бяссілымі зорамі стылымі,
Калі ў глыбокіх дварах паміраюць вятры, —
Сеў на акно чалавек з кажановымі крыламі,
Месяц і зоры гусцеючым ценем закрыў.
Складваў і знову выпростваў ён крылы маўклівыя,
З іх вандраванняў міжзорных счышчаючы пыл.
Крылы як веер былі, як паніклыя косы алівы,
І як пагаслых ад стомы камет пацьмянелых снапы.
— Хто ты? — спытаў у яго.
— А нашто табе ведаць аб гэтым?
— Што ты?
— Я кветка і зорка. Пагоня і бег.
— Зараз адкуль?
— Я... забыўся на тыя планеты.
Дзе абпякаў мае крылы агонь, дзе завейваў іх снег.
— Што ты пабачыў?
— Тупых катаклізмаў раскаты,
Зло і пяшчоту, пажар і спакойны заліў. —
Ўсё гэта можна пабачыць на гэтай праклятай,
На блаславёнай, на сонечна-змрочнай зямлі.
— Што ты запомніў найбольш?
— Ледзяныя абшары свабоды,
Дзе сумнявацца даводзіцца ў сэнсе самога быцця,
І каля Альфы Цэнтаўра грыбы вадародныя,
А ў Магеланавай Хмары няпэўныя іскры жыцця.
Ёсць там планета, што Антызямлёй называюць,
Чорная прорва за ёю. І там, у здрадлівай імгле,
На двайніка твайго вораг з кінжалам чакае,
І з антыкуляй, што дрэмле у антыствале.
— Дэман мой, што ж не сабраў ты апошнія сілы,
Каб двайніку майму сніліся вершы, каханне, спакой?
— Але ж цябе на зямлі гэтай, дружа, таксама забілі
Слабай жаночай рукою, каханай рукой.
— Дух дасканалы занадта, ўсю горыч ты зведаў.
Што ж уратуе жыццё? Ратуй мяне, дружа, або
Вырві з мяне ледзяную самоту ўсяведання,
Дай мне няведанне простых і простых любоў.
Ўсё асляпленне кахання, эльбрусы яго і галгофы,
Люд, што гібее ў агні, сэрца, што гіне ў агні, —
На іх, вазьмі іх сабе разам з гэтымі строфамі,
Што разумеюць усё і нічога не могуць змяніць.
У чалавека ўначы ўсміхнуліся змрочныя вочы:
— Просіш аб чым? Пагасіць твой апошні маяк?
Хлусіш нашто? Ты ж не хочаш збавення, не хочаш.
Лепшаю песняй тваёй стала пакута твая.
Мужна ў цемру глядзі і трызні аб вечнай радзіме,
Трызні аб шары зямным і пакутвай далей і далей,
Пакуль не згасла зямля, пакуль чыстае неба ад дыму.
І пакуль гібель твая дрэмле ў нечым ствале.
Комментарий
Каспар Бекеш (1520—1589) — венгерский дворянин, военачальник Великого княжества Литовского, сподвижник Стефана Батория. Умер в Гродно, где никто не согласился его хоронить из-за, как утверждают, атеистических взглядов. В четвертой с конца строфе пересказывается эпитафия на могиле Бекеша, раньше приписываемая ему, но теперь относимая к 1649 году: “Всё есть у меня. Не верю в Бога, не хочу его неба, не боюсь его ада, не надеюсь на его милость и не исповедую его суд. У меня нет грехов, и никому я ни в чем не должен. Всегда я надеялся на себя и в жизни был трудолюбив. Меня не беспокоит судьба моего тела и еще менее — судьба моей души. Она умерла вместе со мной, и я это смело утверждал. У меня не будет труда, который придумали себе другие: после воскресения из мертвых искать свои души”. Бекеш — один из героев романа Короткевича “Христос приземлился в Гродно”, где ему 15 лет.
перевод с белорусского — Екатерина Матиевская
