Поколение выживших

 

Не цыкай, жизнь. Под цирковым шатром

Ты протекаешь тенью,

Цену зная лишь теплому цветению,

Стекая объятием на сине-голубом

пределе, и крыла не подымая

ненужного, потерянного в том

огороде, где бродила злая

букашка. Впрочем, вовсе не о том

играла скрипка, вспугнутой вороной

на Торе скособочилась корона,

и пахло кислым козьим молоком.

А в яслях улыбался человек,

и век касался умудренных век

художника, что, глаз не отводя,

оглох от тени майского дождя.

 

 

***

У яблонь груди наливались медом,

боярышник алеет на аллее.

Сентябрьская прищурена погода,

кипа и талес старого еврея.

Над Йом-Киппуром небо голубеет,

суди нас, Бог, мы из того же теста,

что Авраамы, Сарры и Мойсеи,

синайским возвышайся Эверестом.

А впрочем, нет, мы стали бесприютней,

аукаемся, кто нас окликает?

Бредет поэт со скрипкою валютной,

бредет поэт, которого не знают.

У яблонь груди молоком набрякли,

но не хватает силы у младенца.

Даруй нам, Боже, пониманья капли,

укутай талесом, как полотенцем.

 

 

* * *

Пахло щами,

и в ухо ломилось

дребезжанье посуды.

Это странное счастье

как милость.

У извечной простуды

горький кашель погрома.

Вдоль дома,

поперхнувшись английским,

бродит сонный

старик, отощавшие пейсы

щиплет чахлой рукою.

Обрубленный корень

уже пробует новую почву,

и вкус ее горек,

но вскоре… Отточье

мы, пожалуй, поставим.

Оставив горящее ухо

мальчишки, старуха

варит щи, и колеблется глухо

речь невнятная царственной Книги,

и свинги еще непривычны для слуха.

 

 

 

* * *

Шелест шелка, жужжанье пчелы,

шепот рощи, и свист соловья, и шага чеканка,

и шествия шум, и Шопен.

Это Польша свистит и, чирикая, цокает в горле,

но вскоре бессильно молчит.

В этом море железа

почти бесполезен

старый топот копыт.

Но снятся нам лица,

каждый камень столицы.

У Шопена измученный вид,

и глаза ошалевшего скерцо

глядят из развалин.

Пан Шпильман, давайте сыграем,

шелест шелка, мерцание света,

шепот рощи. В расщелине века

еле слышно рука человека

подбирает аккорды,

но клавиши гордо

молчат. У Шопена измученный взгляд.

 

 

 

* * *

Мою колыбель раскачивал ветер,

неустойчиво теплый сменялся суровым,

казался безмерно далеким пятьдесят третий,

хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.

Поколение выживших, выполняя заветы,

плодилось и размножалось. Над керогазом

сохли пеленки, а обсуждали при этом

спутник, проткнувший небо антенным жалом.

Полстолетия вместило столько поколений

компьютерных, что не хватит пальцев.

Окружены информацией, пролетающей мимо,

мы стоим на пороге будущего, где пялится

из пробирки геном Буратино.

С головами, повернутыми строго против

движения времени и фортуны,

мы стоим на ветру, и нездешний профиль,

и мелодии странность колышет струны.

Полстолетия вместило столько сомнений

и надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.

 

 

* * *

Я отвечаю за кровь и генетический код

(состав, проценты и доли).

Я отвечаю за распятие и за Исход,

за килограммы слов и за тонны боли.

Я отвечаю за Библию и за Коран,

возможно, еще немного за Агни-йогу.

Я отвечаю за Второй и за Первый Храм,

и за дорогу к Третьему,

лишь за дорогу…

Я отвечаю за "Одиссею",

Хиросиму, Эйнштейна, Моисея.

Я отвечаю от рождения до могилы

за бессилье и направление силы.

Я отвечаю за дела и мысли,

за все, что от меня зависит.

Но, вернувшись в начало,

за кровь и генетический код

я не отвечаю…

 

 

Красное, темное пенится

соками солода.

Издавна улица вертится

между корчмою и церковью,

Девица с косами золота,

парень с кудрявыми пейсами.

Кто-то прокладывал смолоду

тропку как в "Песне Песней".

"Руфь, что стоишь, печалишься?"

Будет "благословение" —

выйдет в большие начальники

следующее поколение.

Что вспоминает улица?

Сердце мое застынет —

Полнится Белоруссия

"Ямами" и Хатынями,

как не хватает памяти —

каждый четвертый иль третий?

В соснах под Куропатами

свалены наши дети…

Иерусалим отстроится…

В небо глядят как дома,

(то Шавуот, то Троица),

выжившие в погромах.